Неточные совпадения
Под Москвой, на даче одного либерала, была устроена вечеринка с участием модного
писателя, дубоватого человека с неподвижным
лицом, в пенсне на деревянном носу.
Немая и мягонькая, точно кошка, жена
писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и
лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
В стене с треском лопнули обои, в щель приоткрытой двери высунулось испуганное
лицо свояченицы
писателя.
Самгин все замедлял шаг, рассчитывая, что густой поток людей обтечет его и освободит, но люди все шли, бесконечно шли, поталкивая его вперед. Его уже ничто не удерживало в толпе, ничто не интересовало; изредка все еще мелькали знакомые
лица, не вызывая никаких впечатлений, никаких мыслей. Вот прошла Алина под руку с Макаровым, Дуняша с Лютовым, синещекий адвокат. Мелькнуло еще знакомое
лицо, кажется, — Туробоев и с ним один из модных
писателей, красивый брюнет.
— Будучи несколько, — впрочем, весьма немного, — начитан и зная Европу, я нахожу, что в
лице интеллигенции своей Россия создала нечто совершенно исключительное и огромной ценности. Наши земские врачи, статистики, сельские учителя,
писатели и вообще духовного дела люди — сокровище необыкновенное…
И вдруг какой-то жест Редозубова восстановил в памяти его квартиру
писателя Катина и одетого мужиком проповедника толстовства, его холодное
лицо, осуждающие глаза.
Сам
писатель тоже небольшого роста, плотненький, с дурной кожей на
лице, с черноватой, негустой бородкой и недобрыми глазами.
— Нет, — сказал Самгин. Рассказ он читал, но не одобрил и потому не хотел говорить о нем. Меньше всего Иноков был похож на
писателя; в широком и как будто чужом пальто, в белой фуражке, с бородою, которая неузнаваемо изменила грубое его
лицо, он был похож на разбогатевшего мужика. Говорил он шумно, оживленно и, кажется, был нетрезв.
Рядом с Мариной — Кормилицын,
писатель по вопросам сектантства, человек с большой седоватой бородой на мягком
лице женщины, —
лицо его всегда выражает уныние одинокой, несчастной вдовы; сходство с женщиной добавляется его выгнутой грудью.
Самгин слушал и, следя за
лицом рассказчика, не верил ему. Рассказ напоминал что-то читанное, одну из историй, которые сочинялись мелкими
писателями семидесятых годов. Почему-то было приятно узнать, что этот модно одетый человек — сын содержателя дома терпимости и что его секли.
— В небольшой, но высоко ценной брошюре Преображенского «Толстой как мыслитель-моралист» дано одиннадцать определений личности и проповеди почтенного и знаменитого
писателя, — говорил Краснов, дремотно прикрыв глаза, а Самгин, искоса наблюдая за его
лицом, думал...
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою это у него выходило скандально. Так, когда во флигеле
писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно знает подлинное
лицо истины...
— Позвольте мне объяснить, — требовательно попросил Никодим Иванович, и, когда Лютов, покосясь на него, замолчал, а Любаша, скорчив
лицо гримаской, отскочила в сторону,
писатель, покашляв в рукав пиджака, авторитетно заговорил...
Это был
писатель; его знал по
лицу Нехлюдов.
Газетный писатель-романист и автор многих сценок и очерков А. М. Пазухин поспорил с издателем «Развлечения», что он сведет рощу. Он добыл фотографию Хомякова и через общего знакомого послал гранку, на которой была карикатура: осел, с
лицом Хомякова, гуляет в роще…
Родом он из Вятской губ<ернии>,
лицом живо напоминает покойного
писателя Фета.
Неужели смысл его ограничивается тем, что «вот, дескать, посмотрите, какие бывают плохие люди?» Нет, это было бы слишком мало для главного
лица серьезной комедии, слишком мало для таланта такого
писателя, как Островский.
Эта барыня слыла за покровительницу литераторов и ученых и действительно одному или двум
писателям доставила даже пенсион, чрез посредство высокопоставленных
лиц, у которых имела значение.
— Я читал в издании «Онегина», что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, — отнесся он к Александру Ивановичу.
Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему
писателе.
Конечно, один ваш
писатель даже, помнится, сказал где-то: что, может быть, самый великий подвиг человека в том, если он сумеет ограничиться в жизни ролью второго
лица…
— Да, — возразил ему Белавин, — но дело в том, что там, как и во всяком старом искусстве, есть хорошие предания; там даже
писатели, зная, например, что такие-то положения между
лицами хорошо разыгрывались, непременно постараются их втиснуть в свои драмы.
— Мудрено! с Адама и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих
лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а еще
писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский
писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в
лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
«Много ораторов и
писателей, — говорит автор, — восстали против такого положения и старались доказать несправедливость непротивления и по здравому смыслу и по писанию; и это совершенно естественно, и во многих случаях эти
писатели правы, — правы в отношении к
лицам, которые, отказываясь от трудов военной службы, не отказываются от выгод, получаемых ими от правительств, но — не правы но отношению самого принципа «непротивления».
Ну и, наконец, человек страдал, делал подвиги; десять лет, несмотря ни на какие оскорбления, ухаживал за больным другом: все это требует награды! ну, наконец, и наука…
писатель! образованнейший человек! благороднейшее
лицо — словом…
Мое отчаяние продолжалось целую неделю, потом оно мне надоело, потом я окончательно махнул рукой на литературу. Не всякому быть
писателем… Я старался не думать о писаной бумаге, хоть было и не легко расставаться с мыслью о грядущем величии. Началась опять будничная серенькая жизнь, походившая на дождливый день. Расспрощавшись навсегда с собственным величием, я обратился к настоящему, а это настоящее, в
лице редактора Ивана Ивановича, говорило...
Первый раз я это явление почувствовал так: уже в конце раскопок я как-то поднялся наверх и встретил среди публики своего знакомого педагога —
писателя Е.М. Гаршина, брата Всеволода Гаршина. Он увидел меня и ужаснулся. Действительно, — обросший волосами, нечесаный и немытый больше недели, с облупившимся от жары загоревшим дочерна
лицом я был страшен.
Между прочим, Ворошилов вызвал выражение изумления на
лице того же самого Бамбаева небрежно и вскользь кинутым замечанием о Маколее, как о
писателе устарелом и уже опереженном наукой; что же до Гнейста и Риля, то он объявил, что их стоит только назвать, и пожал плечами.
А через несколько часов Евсей сидел на тумбе против дома Перцева. Он долго ходил взад и вперёд по улице мимо этого дома, сосчитал в нём окна, измерил шагами его длину, изучил расплывшееся от старости серое
лицо дома во всех подробностях и, наконец, устав, присел на тумбу. Но отдыхать ему пришлось недолго, — из двери вышел
писатель в накинутом на плечи пальто, без галош, в шапке, сдвинутой набок, и пошёл через улицу прямо на него.
— Ничего! — с досадой ответил сыщик. Щёки у него покраснели, он закусил губы. По его взгляду Евсей догадался, что он следит за
писателем. Не спеша, покручивая ус,
писатель шёл рядом с пожилым, коренастым человеком в расстёгнутом пальто и в летней шляпе на большой голове. Человек этот громко хохотал и, поднимая кверху бородатое красное
лицо, вскрикивал...
Писатель снял шапку, кому-то кланяясь, — голова у него была гладко острижена, лоб высокий,
лицо скуластое, с широким носом и узкими глазами. Это
лицо показалось Климкову грубым, неприятным, большие рыжие усы придавали ему что-то солдатское, жёсткое.
Из многих случаев этого угождения господствующему образу мыслей укажем на один: многие требуют, чтобы в сатирических произведениях были
лица, «на которых могло бы с любовью отдохнуть сердце читателя», — требование очень естественное; но действительность очень часто не удовлетворяет ему, представляя множество событий, в которых нет «и одного отрадного
лица; искусство почти всегда угождает ему; и не знаем, найдется ли, например, в русской литературе, кроме Гоголя,
писатель, который бы «в подчинялся этому требованию; и у самого Гоголя за недостаток «отрадных»
лиц вознаграждают «высоколирические» отступления.
Людовик. Остро пишете. Но следует знать, что есть темы, которых надо касаться с осторожностью. А в вашем «Тартюфе» вы были, согласитесь, неосторожны. Духовных
лиц надлежит уважать. Я надеюсь, что мой
писатель не может быть безбожником?
(71) Из известных нам
писателей того времени подпись Др. может принадлежать троим: С. Друковцову, кроме хозяйственных своих изданий напечатавшему; «Бабушкины сказки», 1778, и «Сова, ночная птица», 1779; Дружерукову, известному «Разговором в царстве мертвых Ломоносова с Сумароковым», 1787, Я. А. Дружинину, переводившему шестую часть «Анахарсисова путешествия» и из Виланда «Пифагоровых учеников», 1794. Все эти
лица, конечно, могли писать стихи в 1783 году, но действительно ли писали, этого сказать не можем.
Может быть литераторы и журналист, выведенные в пиесе, покажутся
лицами неестественными, преувеличенными; но такие
лица не только бывали тогда, но даже и теперь можно отыскать им подобных, конечно, уже людей не молодых, которые в светском кругу низшего слоя считаются даровитыми
писателями.
Напротив, Загоскину большого труда стоит изображение
лиц, которые говорят хотя русскими словами, но думают и складывают речь свою не совсем по-русски, так что в этих изображениях он уступает многим нашим
писателям: русский дух и склад речи проступают у него там, где они неуместны.
Вот тут маленькая заковычка: действующих
лиц много — нынешние
писатели вообще любят толпу, которая только в больших труппах возможна.
Некоторые заметили бы прелесть поэтических описаний в его повестях, тонкость и глубину в очертаниях разных
лиц и положений, но, без всякого сомнения, этого было бы недостаточно для того, чтобы сделать прочный успех и славу
писателю.
Но для этого было бы необходимо предварительно объяснить и описать и чин, и лета, и звание, и должность, и, наконец, даже характеры действующих
лиц; а так как много таких
писателей, которые именно так начинают, то автор предлагаемой повести, единственно для того, чтоб не походить на них (то есть, как скажут, может быть, некоторые, вследствие неограниченного своего самолюбия), решается начать прямо с действия.
В Америке область художественная понимается еще шире: знаменитый американский
писатель Брет-Гарт [Брет-Гарт Френсис (1839–1902) — американский
писатель. Речь идет о его рассказе «Разговор в спальном вагоне» (1877).] рассказывает, что у них чрезвычайно прославился «художник», который «работал над мертвыми». Он придавал
лицам почивших различные «утешительные выражения», свидетельствующие о более или менее счастливом состоянии их отлетевших душ.
Если
писатель начинает обрисовывать внешность выведенных им
лиц в конце своего рассказа, то он достоин порицания; но я писал эту безделку так, чтобы в ней никто не был узнан.
«Тогда я еще надеялся на воскресение, — говорит
писатель, от
лица которого ведется рассказ в «Униженных и оскорбленных». — Хотя бы в сумасшедший дом поступить, что ли, — решил я наконец, — чтобы повернулся как-нибудь мозг в голове и расположился по-новому, а потом опять вылечиться. Была же жажда жизни и вера в нее!»
Пожиратели явились в образе разорившихся аристократов,
писателей, художников, артисток, музыкантов, с их великолепными костюмами, эффектными
лицами, тонкими запахами, замечательными инструментами и голодными желудками.
— Вы и тут правы, — выговорил
писатель, и обе брови его поднялись и придали
лицу еще более нервное выражение.
Это самое слово употребил он мысленно, и сейчас перед ним всплыло нервное и доброе
лицо любимого
писателя; он вспомнил и то, что ему тогда хотелось поискреннее исповедаться Борису Петровичу.
И в первый же вечер, когда граф (еще в первую зиму) пригласил к себе слушать действие какой-то новой двухактной пьесы (которую Вера Самойлова попросила его написать для нее), студиозус, уже мечтавший тогда о дороге
писателя, позволил себе довольно-таки сильную атаку и на замысел пьесы, и на отдельные
лица, и, главное, на диалог.
Я не стану здесь рассказывать про то, чем тогда была Испания. Об этом я писал достаточно и в корреспонденциях, и в газетных очерках, и даже в журнальных статьях. Не следует в воспоминаниях предаваться такому ретроспективному репортерству. Гораздо ценнее во всех смыслах освежение тех «пережитков», какие испытал в моем
лице русский молодой
писатель, попавший в эту страну одним из первых в конце 60-х годов.
В моем
лице — в
лице гимназиста из провинции, выросшего в старопомещичьем мире, — это сказывалось безусловно. Я уже был подготовлен всей жизнью к тому, чтобы ценить таких людей, как Щепкин, и всякого
писателя и артиста, из какого бы звания они ни вышли.
Но и это я обозрю здесь только в общем интересе, чтобы припомнить, какая жизнь за эти два сезона доставляла материал и частному
лицу, члену общества, и профессиональному
писателю.
Этот посредственный театральный
писатель превратился совсем в"чинушку", давал мне уклончивые ответы и проговорился даже, что если б я имел письмо от какого-нибудь официального
лица, тогда разговор со мною был бы другой.